— Но почему? — спросила Мэвис ласково, подходя к нему с мягкой грацией движений, кладя руку на его руку. — Почему вы с такой страстью обвиняете себя? Какая темная туча омрачает вашу душу? Наверное, у вас благородная натура, и я чувствую, что я была не права к вам… Вы должны простить меня: я не доверяла вам.

— Вы хорошо делаете, что не доверяете мне, — ответил он и с этими словами поймал обе ее руки и держал их в своей, глядя ей прямо в лицо глазами, сверкавшими, как бриллианты. — Ваш инстинкт правильно указывает вам. Если бы побольше было таких, как вы, сомневающихся во мне и отталкивающих меня! Одно слово: если, когда я уйду, вы случайно иной раз подумаете обо мне, подумайте, что я больше достоин сожаления нежели самый парализованный, умирающий с голоду бедняк, когдалибо пресмыкавшийся на земле, потому что у него может быть надежда, а у меня нет никакой. И когда вы будете молиться за меня — так как я вынудил у вас обещание, — молитесь за того, кто не смеет молиться за себя. Вы знаете слова: «Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого». Сегодня вечером вы были введены в искушение, но избавились от лукавого, как только может честная душа. А теперь прощайте! В жизни я вас больше не увижу; в смерти — да! Я посещал многие смертные одры в ответ на приглашение умирающих, но я не буду присутствовать у вашего. Быть может, когда ваша отлетающая душа будет у предела между мраком и светом, вы узнаете, кто я был и есть — и вы поблагодарите Бога с последним вашим дыханием, что мы расстались в эту ночь, как расстаемся теперь — навеки!

Он отпустил ее руки. Она отшатнулась от него — бледная, проникнутая ужасом, так как теперь в мрачной красоте его лица было что-то сверхъестественное и страшное. Тень омрачала его чело, его глаза горели огнем, а на губах была улыбка — полунежная-полужестокая. Его странное выражение даже во мне вызвало чувство страха, и я содрогнулся, точно от холода, хотя воздух был теплый и благоуханный. Мэвис медленно отошла и удалялась, по временам оглядываясь на него, задумчивая и печальная, пока через минуту или две ее легкая фигура в белом шелковом платье не исчезла между деревьями. Я томился, колеблясь и не зная, что делать; затем, решив возвратиться домой, не будучи по возможности замеченным, я сделал шаг, когда голос Лючио, едва слышный, остановил меня:

— Ну-с, подслушиватель! Отчего вы не вышли из-под тени этого кедра, чтоб лучше посмотреть на игру?

Сконфуженный, я подошел, пробормотав какое-то невнятное извинение.

— Вы видели здесь хорошенькое представление, — продолжал он, чиркнув спичкой и зажигая папироску и в то же время холодно смотря на меня. Его глаза сверкали обычной насмешкой. — Вы знаете мою теорию, что все мужчины и все женщины продажны за золото. Вот и я хотел испробовать Мэвис Клер. Она отвергла все мои, выгодные предложения, как вы должны были слышать, и я только мог сгладить дело просьбой помолиться за меня. Надеюсь, вы знаете, что все это я проделал весьма мелодраматически! Женщина такого мечтательного, идеалистического темперамента любит воображать, что есть человек, который благодарен за ее молитвы.

— Вы казались, однако, весьма серьезным! — сказал я, раздосадованный, что он поймал меня в шпионстве.

— Ну да, конечно, — ответил он, фамильярно продевая свою руку через мою. — У меня были слушатели. Два требовательных критика драматического искусства слушали мою декламацию; я старался изо всех сил.

— Два критика? — повторил я в недоумении.

— Да, вы с одной стороны, леди Сибилла — с другой. Леди Сибилла встала, по привычке светских красавиц в опере, перед последней сценой, чтобы вовремя быть дома к ужину.

Он бешено расхохотался, и я почувствовал себя неловко.

— Вы ошибаетесь, Лючио, — сказал я. — Я признаю, что слушал, и это было дурно с моей стороны; но моя жена никогда не унизится…

— А, значит, это была лесная сильфида, выскользнувшая из тени с волочившимся сзади нее шелковым шлейфом и с бриллиантами в волосах! — возразил он весело. — Фи, Джеффри! Не глядите таким унылым! Мы поладили с Мэвис Клер. Я не ухаживал за ней, я просто, для своего личного удовольствия, испытывал ее характер, и я нашел его сильнее, чем я думал. Бой окончен. Она не встретится на моей дороге; боюсь, что и я никогда не встречусь на ее.

— Честное слово, Лючио, — сказал я с некоторым раздражением, — вы с каждым днем делаетесь все страннее и страннее!

— Не правда ли? — ответил он со смешной аффектацией самоудивления. — Я любопытное существо! Богатство — мое, и я на йоту не интересуюсь им; власть — моя, и я проклинаю ее ответственность; факт тот, что я скорее хотел бы быть всем, только не тем, что я есмь! Взгляните на огни вашего «милого дома», Джеффри! — Он сказал это, когда мы вышли из-под деревьев на освещенный луною луг, откуда мы могли видеть свет электрических ламп в гостиной. — Там леди Сибилла, очаровательная женщина, которая только живет, чтобы заключать вас в свои объятия. Счастливец! Кто не завидует вам! Любовь! Кто будет, кто может существовать без нее, кроме меня? Кто, по крайней мере, в Европе откажется от наслаждения поцелуев (что японцами, кстати, считается отвратительным обычаем), от объятий и от всех таких нежностей, которые, как предполагается, возводят в достоинство прогресс истинной любви. Эти вещи никогда не надоедают, в них нет пресыщения. Я хотел бы полюбить кого-нибудь!

— Вы можете, если хотите! — сказал я с принужденным смехом.

— Я не могу! Мне этого не дано! Вы слышали, я говорил это Мэвис Клер! Я умею заставлять других влюбляться наподобие ловких своих мамаш, но для меня самого любовь на этой планете слишком низка, слишком кратковременна. Прошлую ночь во сне — иногда у меня бывают странные сны — я видел ту, которую, возможно, я бы мог полюбить, но она была Дух, с глазами более ясными, чем утро, и прозрачными, как пламя; она приятно пела, и я следил, как она уносилась ввысь, и слушал ее пение. Это была оригинальная песня, не имеющая смысла для слуха смертных; она была нечто вроде этого…

И он запел своим могучим баритоном:

Тут он разразился смехом.

— Она была странным духом, — сказал он, — потому что ничего не могла видеть, кроме себя «между Богом и миром». Очевидно, она совершенно не знала о существующих многочисленных преградах, поставленных человечеством между собой и их Творцом. Дивлюсь, из какой непросвещенной сферы она явилась!

Я взглянул на него не то удивленно, не то нетерпеливо.

— Вы говорите дико, — сказал я, — и вы поете дико, о вещах, которые ничего не значат и не существуют!

Он улыбнулся, подняв глаза на луну, блиставшую теперь во всей полноте и яркости.

— Верно! — ответил он. — Вещи, имеющие значение и ценность, все касаются денег или аппетита, Джеффри. Очевидно, нет более широкой перспективы. Но мы говорили о любви, и я остаюсь при том мнении, что любовь должна быть вечна, как ненависть. Вот сущность моей религиозной веры, если у меня таковая есть: две духовные силы управляют миром — любовь и ненависть, и их непрерывная ссора создает общий беспорядок жизни. Обе препираются друг с другом, и только в День Суда будет доказано, какая из них сильнее. Сам я на стороне ненависти, так как в настоящее время ненависти принадлежат все победы, достойные быть одержанными, между тем любовь так часто подвергалась мучениям, что теперь от нее на земле остался лишь бледный призрак.

В этот момент фигура моей жены появилась в окне гостиной и Лючио бросил свою папиросу.

— Ваш Ангел-Хранитель манит вас, — сказал он, глядя на меня со странным выражением вроде жалости, смешанной с презрением. — Пойдемте!